Мой прадед Иван Алексеевич Колисниченко был киевским адвокатом, он умер от инсульта в декабре 1917 года. Он очень много уделял внимания своему единственному ребёнку - моей бабушке, значительно больше, чем его жена, моя прабабушка Матрёна Ивановна урожд. Сидоришина. Естественно, бабушка переняла его взгляды.
Я родилась, когда бабушке Анне Ивановне Маевской ещё не было и 42х, и она с дедушкой меня воспитали. Опять таки, дедушка работал, а я росла у бабушкиной юбки. Бабушка была замечательной портнихой, но работала она дома. Если она не строчила на машинке, то мы с ней разговаривали, при этом она что-то делала, а я ей помогала или мешала, по обстоятельствам.
К нам приходили соседки, бабушкины подруги и родственники. Не знаю, отдавала ли отчёт себе моя бабушка, но стоило кому-нибудь начать сплетничать, как бабушка начинала защищать человека, о котором плохо отозвались. Я подсознательно переняла эту манеру.
И вот я пошла в Первый класс женской советской школы (тогда было раздельное обучение), а год на дворе стоял 1952. Проходят первые праздничные дни и наступает момент, когда учительница ругает какую-то мою одноклассницу, уже не помню за какой проступок. Как меня научили в первые дни школы, я поднимаю руку и старенькая Анастасия Ивановна предлагает мне высказаться, возможно, в надежде, что я сейчас наябедничаю на девочку, которую она ругает. А я встаю и излагаю смягчающие вину обстоятельства этого проступка. Строгая Анастасия Ивановна пристально на меня смотрит и, немного помолчав, говорит: "ах, так" и спускает дело на тормозах.
Хоть эту Анастасию Ивановну и звали "ведьмой", а я ей кровь временами портила, но отношения у нас были хорошие. В мои семь лет я умела отлично читать вслух. Я научилась читать сама, не знаю как, в четыре года (все читали и я зачитала), а к шести читала бабушке детские книжки, а бабушка смеялась над Носовым, Маршаком и сказками. У нас не было радио и электричества тоже не было, сами себя развлекали при керосиновой лампе.
Учительница первая моя садила меня на первую парту наверх, лицом к классу и давала мне книжку, которую я читала вслух, а она проверяла наши тетрадки. Наверно, это были интересные книжки, потому что временами она уходила из класса, а девочки меня внимательно слушали. Таким образом, мой слишком длинный язык ей иногда мешал, а иногда помогал.
Должна сказать, что в моей дальнейшей школьной жизни только одна учительница Софья Андреевна люто ненавидела меня за то, что я мешала ей ругать моих одноклассников. Она обвиняла меня во лжи, отводила к директору и даже обещала исключить меня из пионеров, но тут я чувствовала себя вообще пламенной революционеркой из книжки и стояла за правду.
Бедная мой бабушка, как она за меня переживала! Как она уговаривала меня подержать язык за зубами, объясняла, что "с волками жить, по волчьи выть", дарила этой училке цветы в хрустальной вазе, делала для неё слоёные пирожки и дарила другие подарки. В конце концов, усилия моей бабушки не пропали даром, Софья Андреевна перестала меня терроризировать и её классные истерики начинались словами: "А ты, Сергеева (это я) молчи!" и дальше она распекала виновного/-ую (мы уже учились вместе с мальчиками). Как ни странно, эта её команда таки помогала мне держать язык за зубами.